Глава 4

А что было дальше? Обморок? Неизвестно. Следом вспоминается только вот что: ласка утреннего солнца, ошеломляющее количество запахов, круговерть чаек в небе и чья-то черная морда рядом, с ворчаньем роющаяся в консервных банках, автомобильных покрышках, драных матрацах, стоптанных башмаках, словом, в отбросах.

— А! Наконец-то, открыл все-таки глаза, — сказала Черная Морда, склоняясь над ним. — Ну-ну, давно пора! Не больно-то ты красив, но живуч, ничего не скажешь! Это, знаешь ли, редкий случай, чтоб утопленный щенок выжил.

Она с чувством прошлась по нему языком и продолжала:

— Ну что! Открыл глаза — так пользуйся, гляди в оба и учись быстрей. Не век же мне тебя кормить, я уже старая, я устала, сколько десятков выкормила до тебя, я вам кто, в конце концов? Мне это надо? Нет, в самом деле!

После чего, однако, он был снова хорошенько вылизан и получил глоток молока — из обвисших, тощих сосцов, но молока крепкого и сытного, с явственным ореховым привкусом, которого он никогда не забудет. Никогда.

Что касается быстроты обучения, то уж он-то учился быстро! Надо сказать, Вильневская свалка под Ниццей была хорошей школой. Кто-то собрал там вместе все искушения, все радости и все опасности собачьей жизни.

Во-первых, запахи. Невероятное количество запахов! Они стлались вокруг Пса, парили у него над головой, петляли, перемешивались… Прямо голова кругом! Он следовал за каким-нибудь одним запахом (например, ветчинной шкурки) сперва прилежно («Соображай, — ворчала Черная Морда, — сосредоточься»), не отрывая нос от земли, а потом вдруг, сам не зная, почему и каким образом, оказывался на другом следу (крепчайший дух камбалы, закончившей свою рыбью жизнь в похлебке). Сбитый с толку, он садился, тяжело плюхаясь на попку, как все щенки.

— Ну ты что, спишь на ходу?

Он скорее принимался снова за дело, шел прямиком к цели, но теперь уже на третий запах. Тогда он совсем терял голову, возвращался назад, кружил на месте, срывался на бег, останавливался как вкопанный, шел дальше зигзагами, как пьяный, и вдруг засыпал, совершенно обессилев. И просыпался оттого, что Черная Морда усердно зализывала его раны.

— Ты только погляди на себя! Ободрал нос о консервную банку, порезался разбитой бутылкой. Под ноги, что ли, не можешь смотреть?

Мало-помалу он научился распутывать клубок запахов и даже стал неплохим мастером в этом деле. Почему бы не сказать сразу? Он стал лучшим мастером из всех собак свалки. Даже старейшие из них обращались к нему за советом:

— Слушай, я тут шел на запах говяжьей кости, знаешь, мозговая такая, бульонка, и вот сбился; не подскажешь, куда…

— Вон там, за колесом от трактора, рядом с пишущей машинкой, — отвечал Пес, даже не дослушав вопроса.

Но были у свалки и свои опасности. Не считая всего колющего, режущего, обжигающего, более или менее ядовитого, были еще крысы, кошки (эти, к счастью, дрались в основном между собой) и другие собаки.

Вообще, всякий запах принадлежал тому, кто первым его унюхал. Тут ошибки быть не могло. Если на какой-то запах уже идет другая собака, значит, это ее добыча и надо искать новый след. Таково было правило. Но чтоб напасть на хороший след, на что-то стоящее (вроде, например, бараньей лопатки), надо вставать спозаранку, встречать мусоровозы и тут же приниматься за работу. Вот только всюду есть лентяи, которые терпеть не могут рано вставать и предпочитают, чтоб работали другие, а сами норовят явиться на готовое, ощетинясь, оскалив зубы и грозно сверкая глазами. Раз или два с ним пробовали проделать такую штуку, но Черная Морда это пресекла. Ее все уважали, Черную Морду. И боялись. Надо было видеть, как сникал перед ней вор, как убирался восвояси, поджав хвост.

— Нет, в самом деле!

Однако силы у нее были уже не те. Она состарилась. Но репутация что-нибудь да значит, а она у Черной Морды была.

Увы! Хватало и других опасностей, самым опасным моментом как раз и была разгрузка мусоровозов. Самым прекрасным и самым страшным. Это был до того опасный момент, что многие собаки отказывались присутствовать при обвале.

— Ничего не поделаешь, — говорила, однако, Черная Морда, — если хочешь ухватить лучшие куски, надо караулить там, под отвалом, и хорошенько смотреть, что к тебе катится.

Ох, как же это все катилось! И с какой высоты рушилось!

— Если стоять наверху, ничего не углядишь; надо смотреть снизу, чтоб все это успело рассыпаться. И берегись крупногабаритных предметов!

— Кого?

— Всего тяжелого, железного, деревянного, что может тебя пришибить. От таких штук надо уворачиваться, отскакивать вправо, влево, но при этом глядеть в оба, чтоб не пропустить отходы из мясных лавок, они падают пакетами.

И учила его прыгать. Она все еще была необычайно ловкой.

— В жизни сила ничего не значит. Главное — увертливость!

— А это что?

— Увертливость! Искусство уворачиваться от удара! Осторожно, матрац!

Матрац рушился прямо позади них, скрежеща пружинами. Честное слово, в иное утро казалось, что весь город валится вам на голову! Как будто мусоровозы были домами, и эти дома опустошались подчистую! Кровати, шкафы, кресла, телевизоры, которые взрывались, ударяясь об землю, форменное извержение вулкана!

Сколько ни остерегайся, никто не застрахован от несчастного случая. Сколько бы ни везло, никто не застрахован от беды. (И наоборот, к счастью.) Это случилось одним ясным летним утром. Всю ночь дул мистраль. Небо было чистое, как хорошо вылизанное блюдо. Пес и Черная Морда встали спозаранку, вместе с солнцем, в прекрасном настроении. Они любили лето. Во-первых, потому что любили тепло. А во-вторых, потому что лето на Лазурном берегу — туристический сезон, и обитатели свалки никогда так хорошо не питались, как в это время. Из-за ресторанов.

И вот они сидят оба, Пес и Черная Морда, под откосом свалки. И терпеливо ждут. Вот вдали заурчали моторы. Потом туча пыли — там, за придорожными платанами. Потом мусоровозы. Потом извержение вулкана. И обвал.

Как же это произошло? Очень быстро. Несчастный случай. Невезение. Они от всего увернулись. Они засекли все богатые участки. И все-таки это произошло. Оно вылетело из последнего мусоровоза. Оно было огромное и белое. И железное. Оно подскочило на какой-то кочке и тяжело перекувырнулось в воздухе.

— Берегись, холодильник! — предупредила Черная Морда.

И, когда Пес, смеясь, отскочил в сторону, прыгнула вперед, чтоб холодильник упал позади нее. Что он и сделал. К несчастью, у него была дверь, и эта дверь на лету отвалилась. А Черная Морда ее не видела за громадой холодильника. Эта дверь ее и убила. Когда Пес увидел, что Черная Морда лежит неподвижно, он принял это за игру. Он принялся скакать вокруг, тявкая и виляя задом.

— Перестань валять дурака, — прошептала Черная Морда, — не тот случай.

Он замер на месте и впервые в жизни почувствовал, как вдоль хребта пробежал ледяной сквозняк: Настоящий Страх. Все-таки у него хватило сил подойти к ней. Черная Морда уже не могла говорить, только шептать.

— Пойдешь в город, — сказала она, — берегись машин. Увертливость, маленький мой, уверт…

Глава 5

Нельзя оставаться там, где обрушилась беда, думал Пес. Надо уходить. Но в то же самое время он говорил себе: «Никогда больше я не буду так счастлив, как здесь».

Все остальные собрались вокруг. Они не мешали ему плакать, ничего не говорили. Главное, они были рядом. Мусоровозы уехали, и тишину нарушали только рыдания Пса. Протяжно, жалобно просвистел проходящий над свалкой поезд. «Почему она сказала про город? « — в слезах недоумевал Пес. За все время их знакомства она всего два-три раза затрагивала эту тему, никогда не вдаваясь в подробности. Как-то он спросил ее:

— А город ты хорошо знаешь?

— Знаю.

Молчание.

— Здорово там?

— Как везде: что-то хорошо, что-то плохо.

Молчание.

— А почему ты там не осталась? Почему стала жить на свалке?

Она задумалась. В глазах прошла какая-то тень. Потом дала такой вот странный ответ:

— Потому что, как говорила моя хозяйка, нельзя жить в прошедшем времени.

Пес попытался было понять, потом воскликнул:

— Так у тебя была хозяйка?

— Была.

— Хорошая?

Вот тут она долго молчала, прежде чем ответить совсем другим голосом, голосом, полным воспоминаний, нежности, тайны, обожания, близости, боли и еще много чего сразу:

— Очень!

И добавила с гордостью:

— Я хорошо ее воспитала…

Наверное, потому-то она, умирая, и сказала ему про город. Чтобы он пошел туда и тоже нашел себе хозяйку, и чтобы прожил с ней свою собачью жизнь. Он окинул взглядом свалку и собравшихся вокруг собак. Да уж, вид у них был не блестящий: корноухие, кривоногие, облезлые, с гноящимися глазами, покрытые блохами, хорошо видными на солнце, а главное, главное — такое одиночество в каждом взгляде!

— Хорошо, Черная Морда, — обещал он, — я пойду в город и найду себе хозяйку.

И никто не удивился, когда он повернулся, взобрался по откосу свалки и не оглядываясь направился к дороге, обсаженной платанами. Он все еще плакал, но не оглянулся ни разу.

— Если ты принял решение, никогда не поворачивай обратно, — учила его Черная Морда.

И поясняла:

— Нерешительность — это смертельный враг всякой собаки!

Глава 6

Если сейчас он перебирает лапами во сне, если он пыхтит, как тюлень, если сердце у него так и колотится, то это потому, что Пес идет в город. Он хорошо помнит этот путь. Город — это оказалось далеко. Но найти нетрудно. Надо было только держаться туннеля запахов, оставленного порожними мусоровозами в утреннем воздухе. От каждой мчавшейся на него машины Пес — хоп! — отскакивал в сторону. Увертливость. Потом снова нырял в туннель запахов. Он двигался мелкой рысцой мелкой собачонки, лапки его мелькали быстро-быстро, как вязальные спицы. Он не останавливался, не отдыхал. Он больше не плакал. Он думал только об одном: добраться до города и найти себе хозяйку, как завещала ему Черная Морда. Вдруг туннель запахов раздвоился. Он колебался не больше секунды и выбрал левое ответвление. Невероятно упрямый, он бежал и бежал, уткнувшись носом в дорогу. Туннель снова разделился. На этот раз он взял вправо. Потом снова влево, потом опять вправо. И, наконец, обнаружил, что никакого туннеля больше нет, все запахи распылились вокруг. Только тут он поднял голову, плюхнулся на задик, вывалил язык чуть не до земли и перевел дух. Он был в городе.

* * *

Это был очень большой город. Полный домов, машин (Пес стал чемпионом увертливости), жителей и туристов. Это была Ницца. При таком изобилии людей найти хозяйку представлялось не такой уж трудной задачей. Но сейчас он хотел есть. Всему свое время. Он поднял мордочку и стал принюхиваться, неспешно, расширив ноздри насколько возможно. В них тут же хлынуло не меньше сорока запахов. Он узнал их все. Здесь они, конечно, были свежее, но это были запахи свалки. Те же самые. Ошибки быть не могло.

«Значит, вот что такое город… это свалка, только больше, и в разрозненном виде, и посвежее».

Он принялся перебирать запахи, отбрасывая бензиновый чад, запахи резины, цветов, апельсинов, обуви, и вдруг его правая ноздря дрогнула, левая бровь приподнялась, и рот наполнился слюной. Он нашел, что искал: восхитительный запах мяса. Да еще и совсем близкий! Где-то тут должна быть мясная лавка.

В самом деле, она была совсем близко. Прямо через улицу. Но мясник весил сто кило, не меньше. Сущее страшилище. Весь увешанный ножами. Фартук, как стена. И он стоял в дверях. Руки в боки. Кулаки, как гири.

— Поосторожнее с людьми, они непредсказуемы, — это в памяти Пса всплыл голос Черной Морды.

Он сидел на тротуаре. И смотрел на мясника на той стороне улицы. Слюни текли ему на лапы. Какой аромат! И какой он голодный!.. То и дело мимо проезжали машины, заслоняя мясника. Пес надеялся, что однажды машина проедет — и окажется, что мясника нет. Ничего подобного, всякий раз он стоял на том же месте, страшнее прежнего, и никуда не девался. Но запах тоже никуда не девался, так и стоял в ноздрях у Пса. Он даже прогнал все другие запахи. Пес только его и чуял. Запах ударял ему в голову. Его слюна уже образовала лужицу на тротуаре. Запах, мясник, мясник, запах… Надо на что-то решиться. «Хорошо подумай, прими решение и от него уже не отступай». (Черная Морда верно говорила.) Пес сосредоточился. Пригляделся к мяснику повнимательней. И заметил одну вещь. Между ногами мясника и подолом фартука был небольшой квадратный проем. Как раз достаточный для собаки его роста. «Значит, так: одним духом перебегаю улицу, проскакиваю у него между ног, хватаю первый попавшийся кусок и удираю тем же путем. Он толстый, я шустрый, ему меня не поймать. Если повезет, он даже ничего и не заметит».

Разумеется, все получилось совсем не так, как он задумал. Через улицу-то он побежал, но не достиг и середины, как на него обрушилась целая куча ужасов разом. Сначала он услышал рев, который пригвоздил его к месту, потом увидел, что прямо на него мчится мясник, протягивая красные ручищи, потом оказался прижатым к необъятной груди, и, наконец, голос мясника загрохотал у него над ухом:

— А ну, ты чего это тут? Собак наших давить? А? Не понял! Смотри, я ведь и рассердиться могу! Ну? Вали давай, парижанишка!

И снова рев. Это тронулась машина… Машина, которая чуть не задавила Пса.

Теперь мясник держал его на вытянутых руках и смотрел ему прямо в глаза.

— А ты-то кто такой? Откуда взялся? Как тебя звать? Н-да, красавцем тебя не назовешь! Голодный, небось?

Вот так. Мясник дал ему роскошную кость, на которой оставалось еще полно мяса. Позволил спокойно глодать ее прямо в лавке, на опилках, потом лежать и переваривать. Пес уснул под голос мясника, повторявшего его историю каждому покупателю:

— Я ему говорю, парижанину этому, — ты чего, собак наших давить? Говорю, смотри, рассержусь…

Когда Пес проснулся через несколько часов, мясник закрывал железные ставни лавки. Прежде чем запереть дверь, он окликнул Пса:

— Ну так как? Остаешься или пойдешь?

Пес подошел к нему. Он ведь искал не хозяина, а хозяйку. Жаль. Он поскребся в рифленое железо двери.

— А, уйти хочешь? Ну, смотри… Ладно, ступай, живи своей жизнью…

В голосе мясника не было злобы. Не было и сожаления. Только что-то вроде: «Знаешь, я никому не мешаю поступать по-своему. Полная свобода». Однако на прощанье он добавил уже строго: «Но под машины больше не лезь, понял? Пусть это послужит тебе уроком!»

Глава 10

Приемник для бродячих собак — вот уж ничего хорошего. Самое ужасное из его собачьих воспоминаний. На этом-то месте своего сна Пес и воет каждую ночь. И Потный, проснувшись, как встрепанный, ругается: «Опять Псу что-то снится! Нет, пора положить этому конец!» На самом деле Потному страшно. Протяжный вой, поднимающийся из памяти Пса, леденит ему кровь. И Потный будит Перечницу, чтоб было не так одиноко.

— А? Что? Что такое?

— Да Пес этот, у него кошмары, — шепчет Потный.

— Опять! — восклицает Перечница. — Да сколько же можно, пора с этим кончать, — голос у нее дребезжит.

А Пом спит крепким сном ребенка, которого пушками не разбудишь.

А Пес заперт в кухне. Один со своим кошмаром. Один с воспоминаниями о приемнике.

* * *

Каким шумом встретил их приемник! Как гулко отдавались голоса в этом жестяном ангаре с цементным полом!

Все, кто уже сидел там, кинулись к решеткам клеток. Со всех сторон лай:

— Глянь, ребята, салаг привезли!

— Как мило с вашей стороны составить нам компанию!

— Кого я вижу! Гнусавый! Опять попался, ехидная рожа?

— Три дня! Три дня!

— Спасибо мэру!

— Что, на здешнюю похлебку позарились?

И т.д., и т.п.

Все это чтобы показать, что они крутые, что они ничего не боятся. Но очень скоро вновь воцарилось молчание, как это было в фургоне, и в самой глубине этого молчания, под наслоениями гордости, караулил Настоящий Страх, тот, дыхание которого ощутил Пес у трупа Черной Морды.

Этот страх он чуял во всех разговорах, которые вполголоса велись сейчас вокруг.

— Я, — говорил один, — уж я-то здесь не задержусь. Всего-то проверка личности.

— Пусть только тронут, — ворчал другой, — кусаться буду!

— А мне плевать… Чем такая жизнь…

И что страшнее всего — Пес это явственно ощущал — никто сам не верил в то, что говорил.

Были и такие, что говорили без умолку сами с собой: «Выдумали тоже, санитарное состояние города! Это ж надо! Как будто это мы его загрязняем! А газы эти, которые ихние машины пускают нам в морду? Говорят, бешенство, да это ж они бешеные, а не мы! Только и знают драться. Вон позавчера на улице Жоффредо из-за какой-то парковки, смотрю, двое как сцепятся…»

— Точно, они и есть бешеные, — перебивал другой, — да вот на той неделе меня даже один укусил!

Все-таки кое-кто рассмеялся.

— Да правда же, вот клянусь! Вроде как приятель моего хозяина. Я к нему подхожу, как к порядочному, лапу подаю, а он хвать зубами!

— Ох, ладно вам, заткнитесь!

Все тут же смолкали. Подтверждая, что Настоящий Страх никуда не делся. Что по правде-то, всем не до разговоров. Что каждый боится за себя.

И час проходил за часом. Те, у кого были хозяева, вскакивали всякий раз, как отворялись широкие ворота. Утыкались мордами в решетку. Иногда это действительно оказывался чей-то хозяин. Какая встреча со вновь обретенной собакой — это надо было видеть! Трудно сказать, кто из двоих больше радовался. Собака так и плясала на поводке, а хозяин без конца повторял ее имя. И ну обниматься, и ласкаться, и лизаться. Любовь, черт возьми!

— Понятное дело, это породистая собака, — замечал Лохматый. (Их всех посадили в одну клетку — Пса, Лохматого, Гнусавого и всех, кто был в фургоне).

— А что такое «породистая собака»? — спросил Пес.

— Это такая штука, которую выдумали люди, — презрительным тоном объяснил Гнусавый. — Совершенно искусственная. Берут, например, очень быструю собаку, ну хоть борзую, очень сильную, вроде босерона, и очень выносливую, вроде манчестерского терьера, всех их скрещивают, и вот вам доберман. Получили добермана и женят его только с его же родичами — доберманами. То, что получается, называют породой. Люди это обожают. Порода, кстати, дурацкая, потому что я знавал кое-каких доберманов и, скажу тебе, они мозговой кости не выдумают, умишка маловато! Ясное дело, при родственных-то браках… И злые к тому же! А уж претензии!..

— Не надо преувеличивать, — возразил Лохматый, — у меня вот был друг доберман, хороший был пес.

— Кто ж спорит, бывают исключения, — признал Гнусавый, — но в большинстве…

— А ты, — спросил Пес у Лохматого, — ты — породистая собака?

Лохматый нашел в себе силы улыбнуться.

— Породистая, да — всех пород. Мне все собаки родня. Даже Гнусавый, как ни мало мы с ним похожи. Даже ты, хоть с тобой мы и вовсе не похожи.

— И у тебя нет хозяина?

Улыбка исчезла. Последовало долгое молчание. Очень долгое. Наконец Лохматый ответил:

— Была. Хозяйка…

Молчание.

— Ну, и?

Молчание.

— Ну, и я ее потерял.

Солнце давно уже стояло высоко. Под накаленной жестяной крышей было жарко, как в аду. Все маялись, вывалив языки.

— Как это — потерял?

— Вот так. Как-то вечером ушел гулять, а когда утром вернулся, ее уже не было. И квартира пустая. Переехала.

— Классический случай, — заметил Гнусавый. — Уехала с мужчиной. Мужчина не любил собак, и когда встал вопрос — он или ты, она выбрала его.

— Возможно, — сказал Лохматый.

— И ты не пошел за ней по следу? — удивился Пес.

— А зачем? Раз я ей больше не нужен, что толку?

— Ну и правильно, что не пошел, — заявил Гнусавый. — Достоинство надо иметь!

Лохматый еще помолчал, потом сказал, ни к кому не обращаясь, как что-то давно обдуманное:

— В любом случае я сам виноват. Плохо ее воспитал…

Псу навсегда врезалось в память то, что прервало их разговор. То, от чего он с тех пор выл каждую ночь. Широкие ворота распахнулись в закат. В центральный проход приемника задом въехал черный фургон. Из него выскочило десять людей в кожаных перчатках. Они открыли целый ряд клеток, похватали оттуда собак и кучей закинули в фургон. Директор приемника с гуманным выражением лица наблюдал за процедурой. Собаки лаяли, упирались всеми лапами, кусались. Без толку. Все произошло очень быстро. Фургон уехал. Ворота закрылись. Тишина смерти. И дуновение Настоящего Страха. Все собаки смотрели на ряд опустевших клеток. Это были клетки третьего дня.

Глава 11

Наутро Пса и его товарищей перевели в клетки второго дня. И потянулся еще один день ожидания. Спозаранку новый улов бродячих собак заполнил их вчерашние клетки. Вновь прибывших встретил такой же шум, как и накануне. И день был такой же. Только немного тревожнее. Солнце разрослось и поднималось над жестяной крышей, пока не стало жарко, как в аду. Вода в алюминиевых мисках была теплая. К еде никто не притрагивался. Время от времени за кем-нибудь приходил хозяин. На каждую спасенную собаку — множество обманутых надежд.

Около трех часов дня появилась странная процессия. Во главе ее шла высокая белокурая девица, которая очень громко говорила, пересыпая свою речь восклицательными знаками. За ней — какой-то волосатый-бородатый, который нес черную штуковину с глазом на конце. И замыкал шествие директор приемника с гуманным выражением лица. При виде их все собаки залаяли наперебой:

— Журналисты! Журналисты! Журналисты, сюда! Меня! Меня! Нет, не этого, меня!

— Что это? — спросил Пес у Лохматого.

— Телевизионщики. Передача про бродячих собак. Они приходят сюда раз в неделю, выбирают одну собаку, снимают ее вот этой камерой и показывают по местному каналу, чтоб найти ей хозяина.

— А что надо, чтоб попасть в передачу? — спросил Пес.

— Надо быть красивым.

— Так тебя, наверно, выберут! — воскликнул Пес. — Ты ведь такой красивый!

— Спасибо на добром слове, — вздохнул Лохматый. — Но я слишком старый. Надо быть еще и молодым. Молодым и не очень крупным.

— Молодым и не очень крупным? Как я, например? Так меня, значит, могут выбрать?

— Ты что, смеешься? — фыркнул Гнусавый. — Посмотри на себя! Урод уродом! А вот я — другое дело, — добавил он, отпихивая Пса, и прилип к решетке.

То, что за этим последовало, в голове не укладывалось. Гнусавый, чей злой язык не щадил никого и ничего. Гнусавый, который все эти два дня демонстрировал, что ему сам черт не брат, который так издевался над всякими «у-тю-тю-дай-маме-лапочками», который только и говорил, что о свободе, независимости, достоинстве и прочем тому подобном, теперь елозил всем телом по решетке и стенал жалобным, мелодичным (куда только делась гнусавость?), берущим за душу голосом:

— Посмотрите на меня, журналисты: я несчастная осиротевшая собака, моя хозяйка умерла, бедная старушка… Пожалейте сироту, найдите мне семью, и чтоб с детьми… Я очень ласков с детьми, я обожаю детей, жить без них не могу!

И все это так проникновенно, так непохоже на остальных, что блондинка со слезами на глазах остановилась перед клеткой.

— Господи, какая лапочка, — всхлипнула она. — Смотри, котик, правда ведь, милый? Ну не прелесть, скажи? И хорошенький какой. На таксика похож. Из него получится дивная комнатная собачка, как ты думаешь? А, котик?

Волосатый-бородатый котик думал, как бы поскорей отделаться от тяжеленной камеры. Пот лил с него ручьями. Он согласился не глядя.

Через два часа Гнусавого, отсняв, привели обратно. Чрезвычайно довольного собой. Шерсть с глянцем и всякое такое.

— Ну, классно, я вам скажу: гримеры, софиты, подушки… нет, правда, красота. Одно только — они меня снимали с каким-то котярой, ангорским, что ли. Наодеколоненный, гад. С шелковым бантиком. Чего мне стоило на него не броситься… Ну ничего, вот попадется мне на воле…

Остальные помалкивали. Всем было как-то неловко за него. Но Гнусавый этого не замечал. Он продолжал разглагольствовать:

— Так что вот, все проще простого: завтра к самому открытию за мной явятся «хозяева-соискатели». Человек пятьдесят минимум. Мне останется только выбрать. Единственная проблема — дети. Я их на дух не переношу. На нервы действуют. Терпеть не могу детей! Хотя это, в общем-то, неважно, все равно я дам тягу, едва эти новые хозяева отвернутся. Мне, видите ли, всего дороже свобода, достоинство…

Он говорил, говорил… Никто не слушал. Солнце склонялось к закату. Все силы уходили на то, чтоб не смотреть в сторону ворот, которые должны были вот-вот распахнуться.

Глава 12

На следующий день за Гнусавым действительно пришли. Его оспаривали друг у друга человек десять. Одни утверждали, что пришли первыми. Другие говорили, что они — еще первее. Как только не передрались.

А потом опять было молчание. И ожидание. Лохматый и Пес сидели в клетке третьего дня. Весь день. Солнце закатывалось над их утраченными надеждами.

— Пришло время встретить судьбу мужественно, — сказал Лохматый.

— Да, — отозвался Пес и еще теснее прижался к густой кудрявой шерсти.

Ворота начали отворяться.

— Ну вот, — сказал Лохматый.

— Да, — отозвался Пес и совсем зарылся в шерсть друга.

— Мужайся, — ласково проворчал Лохматый. — Выше голову. Когда теряешь все, остается мужество.

Пес поднял голову. Он сидел между лапами Лохматого. Оба, не отводя взгляда, смотрели на ворота, распахнутые в кровавый закат.

Но появился не черный фургон. Совсем другое. Три человека. Какой-то здоровенный тип, красный, как рак, в шортах и в бешенстве. Очень тощая дама, бледная, как репа, в шляпе с цветочками и в бешенстве. И между ними существо, диковиннее которого Пес в жизни не видал: маленькая девочка… ну, то есть, совсем маленькая. Рыжие, прямые, как тростинки, волосы, из-за которых ее голова была как маленькое солнце. Крохотные стиснутые кулачки. И огромный разинутый рот, из которого несся вопль:

— ХОЧУ СОБАКУ!

Позади них маячил директор приемника с гуманным выражением лица.

— Это еще что такое? — проворчал Лохматый.

Ответ грянул разом изо всех клеток:

— Туристы!

Одно только слово «туристы» привело весь приемник в неописуемое бешенство.

— Долой туристов!

— Вон!

— Из-за вас пропадаем!

— Приказ от первого июля — это все вы!

— Туристы — собачья погибель!

— Дайте мне туриста, в клочья разорву!

— К мэру туристов!

Но, перекрывая весь этот лай и вой, в ушах стоял только один звук — вопль, вылетавший из маленького рыжего солнца:

— ХОЧУ СОБАКУ!

— Ну не кричи ты так, будет тебе собака, — рокотал гигантский рак.

— Смотри, моя куколка, видишь, сколько тут собачек? — скрипела репа с цветочками.

— ХОЧУ СОБАКУ!

— Ну да, да, мы поняли. Сейчас папа с мамой выберут…

— НЕТ! САМА ВЫБЕРУ!

— Конечно, конечно, сама выберешь. Вот, смотри, как тебе эта, например? Совсем почти пудель…

— НЕ ХОЧУ ПУДЕЛЯ!

Эти вопли, от которых собаки сперва было оцепенели, теперь приводили их в неистовство. Некоторые кидались на решетку, другие шарахались об стены, все лаяли наперебой:

— Хватит!

— Заткните ее!

— Долой!

— Прекратите пытку!

— Вырубите звук!

— Уберите девчонку!

Но, перекрывая все:

— НЕ ХОЧУ ФОКСТЕРЬЕРА!

Только Лохматый и Пес хранили молчание. Вопли крохотного рыжего солнца резали им слух, и они не могли удержаться, чтоб не скрежетать зубами; но они молчали. Они смотрели на приближающееся трио, и Пес, сам того не замечая, забивался все глубже между лапами Лохматого.

А потом, как-то вдруг, они оказались тут. Прямо перед клеткой.

— ХОЧУ ВОТ ЭТУ!

— Вот эту лохматую овчарку? — воскликнула цветастая репа. — Что ж, неплохая мысль. Красивая собака. Как по-твоему, дорогой?

— Все равно кого, хоть жирафа, только бы это кончилось, — отвечал суперрак, глядя в другую сторону.

— НЕТ, НЕ ЭТУ, ВОТ ЭТУ!

Маленький вздрагивающий пальчик указывал на Пса.

— ЧТО? ВОТ ЭТУ ГАДОСТЬ? — вскричала цветастая репа.

— ДА, ЭТУ!

— НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ!

— ЭТУ! ХОЧУ ЭТУ!

— НИ ЗА ЧТО!

В ярости голос цветастой репы достиг не меньшей убойной силы, чем голос ее дочери. Но Пес ничего больше не слышал. Он отвернулся и, уткнувшись в брюхо Лохматого, лихорадочно твердил сквозь зубы:

— Нет, нет, не хочу, я хочу с тобой, я с тобой не расстанусь… не давай им меня забрать…

— Не дури, — сказал Лохматый, пытаясь скрыть волнение, — это твой единственный шанс, не упускай его.

— Ну и что, все равно я тебя не покину! — крикнул Пес.

И вдруг бросился на решетку, грозно оскалив мелкие зубки, словно собираясь сожрать этих троих.

— ДА ОН ЕЩЕ И КУСАЧИЙ! — завизжала репа, отскакивая назад.

— КЛАСС! КЛАСС! КУСАЧИЙ! ХОЧУ ЗЛУЮ СОБАКУ! ВОТ ЭТУ ХОЧУ!

Глава 17

А потом отпуск кончился. Надо было возвращаться в Париж. Там они жили — Потный, Пом и Перечница. В Париже.

Не слишком приятное путешествие для Пса. Нет, были, конечно, приятные моменты, но были и другие… Начать с того, что Пес впервые ехал в машине. (Дорога от Ниццы до кемпинга не в счет, она была прямая. ) А тут Пес в первый раз узнал, что такое повороты. Потный решил ехать горами вдоль моря, потому что, как он говорил, это туристический маршрут. «И дешевле», — добавляла Перечница. Пес ехал стоя на заднем сиденье рядом с Пом. На каждом вираже он чувствовал, как внутри него тоже все переворачивается. А виражей было столько, что на каком-то из них Пса вывернуло. Увидев это, Пом стала белой, как облачко, и ее тоже вывернуло. Услышав это, Перечница поспешила открыть окно, так что ее вывернуло уже наружу. Эти извержения так бесили Потного, что он срывал злость на всех прочих автомобилистах. В таких случаях ему представлялось, что он один едет правильно. Он жал на газ, и машина неслась на полной скорости. (С прицепом, который мотался сзади, как придется.) Пес, который теперь высунул нос в окно, был в восторге. Все запахи мира завихрялись вокруг его морды. Какой-то ураган наслаждений! (Он уже начал свыкаться с поворотами; даже признал, что автомобиль — прекрасное изобретение человека.) Иногда они останавливались: попить, заправиться или чтоб мотор немного остыл. При этом случалось, что Потный оказывался лицом к лицу с кем-нибудь из автомобилистов, чье водительское искусство незадолго перед тем критиковал. Для Пса такие встречи были захватывающим зрелищем. Потный направлялся к автомобилисту, с самым угрожающим видом поигрывая мускулами. Если автомобилист был того же роста и сложения, он тоже демонстрировал свои. И начинался мужской разговор. Пес навидался такого на свалке. Два здоровенных кобеля сходились, рыча, вздыбив шерсть на мускулистых загривках. Слыша их рык, видя их напрягшиеся шеи и уши торчком, их оскаленные клыки, сверкающие на солнце, Пес так и ждал, что они схватятся не на жизнь, а на смерть.

— Ну прямо, — усмехалась Черная Морда, даже не оборачиваясь взглянуть, — ничего они друг другу не сделают. Это все так, на публику.

И в самом деле, два-три раза обойдя друг друга таким манером, противники расходились в разные стороны, и каждый гордо задирал лапу у первой попавшейся шины, словно одержал великую победу.

У людей все было точно так же. Сжав кулаки, они рычали и меряли друг друга взглядами. Скалились, показывая золотые зубы. Время от времени краем глаза косясь на своих болельщиков (Пом и Перечница, сидящие на капоте машины — со стороны Потного; другая Пом и другая Перечница — со стороны автомобилиста). Но кончалось тем, что они расходились, ничего друг другу не сделав. Каждый закрывался тогда в специальном маленьком домике и там, как предполагал Пес, гордо задирал лапу. «Публика» как будто оставалась довольна.

Потом была автострада. Бесконечность. Машина мчалась, мчалась… Пес никогда и вообразить не мог, что можно столько ехать от одного места до другого.

Автострада оставляла города в стороне, но пересекала тем не менее их запахи. И города пролетали за городами. Пом и Перечница спали. Потный молчал за рулем.

Пес не мог отделаться от мысли, что его увозят все дальше и дальше. И его, всегда жившего в одном месте, начинала мучить тоска по родине. Его отрывали от детства. А из глубины этой тоски поднимались другие горькие воспоминания: Черная Морда около двери холодильника, Лохматый, говорящий о последнем мужестве…

Солнце садилось. На обочине вдруг промелькнул труп раздавленной собаки. «Увертливость, — подумал Пес, — увертливость…» — и рыдания подступили ему к горлу. И прорвались в наступившем безмолвии, как пузыри, набухшие горем.

Глава 18

Там-то, в Париже, у них с Пом все и разладилось. До этого Пом вела себя безупречно. Она была так добра и внимательна к нему, что Пес считал ее вполне прирученной. «Должно быть, у нее когда-то уже была собака, — думал он, — и эта собака превосходно ее воспитала!»

Нет, до этого у Пом никогда не было животных. Это он понял сразу, едва оказался в парижской квартире. Там сроду никаких собак не бывало. Как, впрочем, и кошек и птиц. От них остался бы хоть какой-то запах. А квартира пахла человеком и больше никем. Нет, Пес очень скоро все понял: Пом взяла его из приемника потому, что такой у нее случился каприз. А теперь, вернувшись домой, к своей комнате, своим игрушкам, друзьям, привычкам, она потеряла к нему всякий интерес.

Если бы квартира была настоящим домом, при котором есть сад, все это было бы не так важно. Пес мог бы весь день оставаться на улице. Ему немного и надо было, чтоб не скучать: несколько птичек, ветер в листве, два-три подозрительных звука, чтоб было на что полаять, чей-нибудь след, запах оттуда, другой отсюда, чтоб было к чему принюхаться, — время и проходило бы незаметно. Вот только у парижских квартир снаружи ничего нет. Вся жизнь проходит внутри. А внутри веселого мало. Во-первых, тесно. А для собаки еще теснее, чем для человека. Из-за всяких запретов. Нельзя залезать ни на диван, ни на кресло, нельзя лежать на ковре в гостиной (а ковер в гостиной — это, считай, вся гостиная! ), нельзя заходить в комнату Потного и Перечницы… Остаются прихожая (два квадратных метра), крохотная кухня (когда там не возится Перечница), коридор (где того и гляди кто-нибудь наступит) и комната Пом (только не ночью). Но Пом-то как раз и не хотела, чтоб Пес оставался у нее в комнате.

— Пошел вон, дай поиграть спокойно, займись чем-нибудь сам.

Пес опять оказывался в коридоре. Вздохнув, он ложился под дверью Пом.

Но тут, как нарочно, из своей комнаты выходила Перечница, спотыкалась об него и принималась верещать:

— Ох, ну что за собака! Вечно путается под ногами! Другого места не нашел?

Пес, понурившись, брел на кухню и забивался под стол. Там он оставался, пока Перечница не выгоняла его:

— Никаких собак в кухне, когда я готовлю, это негигиенично!

(Слова «гигиенично» и «негигиенично» были у Перечницы постоянно в ходу; и Пес, как правило, числился среди явлений «негигиеничных».) Так что он вставал, выходил из кухни и искал убежища в прихожей, где со стоном сворачивался в клубок под вешалкой. Но тут открывалась входная дверь: это приходил с работы Потный. Он вешал на плечики плащ. На Пса обрушивалось литра два воды: остатки дождя. Застигнутый врасплох этим ливнем, Пес шарахался в гостиную и встряхивался, как утка после купания. Получался великолепный веер сверкающих брызг и семейный скандал.

— Мой «ливинг»! — возмущенно вопила Перечница.

Она как раз накрывала на стол. Глаза ее метали молнии. Она наставляла на Потного дрожащий от злости палец:

— Опять ты стряхиваешь на собаку мокрый плащ! Сколько раз тебе повторять, когда на улице дождь, отряхивайся за дверью!

— А тебе сколько раз повторять, что собаке нечего делать в прихожей? Ей тут не место! — гремел Потный своим бронзовым голосом.

— А кто решил взять эту собаку? Я, что ли? Я с самого начала была против, и ты прекрасно это знаешь!

— Скажите пожалуйста! Если б я тебя тогда послушался, тут в прихожей торчала бы вот такущая лохматая овчарка, так что и дверь не откроешь! — фыркал Потный.

— Нет уж, извините! Если б ты меня слушал, никакой собаки тут вообще бы не было! Это ты вечно потакаешь девчонке!

— Послушайте-ка, вы, может, хватит ругаться? — вступал тут третий голос. — Вы мне мешаете читать и подаете дурной пример моим куклам.

— А! Вот и ты, как раз кстати! Разреши напомнить, ТВОЯ собака — это, между прочим, твоя забота!

Потный и Перечница, разом примирившись, единым фронтом повернулись к Пом, которая с книгой в руках, стоя в дверях гостиной, невозмутимо смотрела на родителей. Пес сидел между ними и не знал, что делать. Потный и Перечница внушали ему страх. Пом приводила в отчаяние. А в этот день она, пожалуй, ранила его больнее, чем когда-либо. Потому что в ответ на слова родителей («твоя собака — это твоя забота») она сделала нечто невероятное. Ее взгляд с любопытством обежал гостиную, потом столовую, словно что-то отыскивая, она оглянулась на прихожую, на кухню, и, наконец, широко открыв глаза, сказала просто:

— Какая собака?

И ушла к себе в комнату.

Глава 19

Так все и шло какое-то время. И это была пытка. Утром Пом уходила в школу, а Потный на работу. В квартире оставалась только Перечница. Ее присутствие усугубляло одиночество Пса. Перечница занималась всем, ну то есть всем в доме, кроме Пса. Закончив уборку в своей комнате, она наводила порядок у Пом, потом вытирала пыль в гостиной, потом пылесосила всю квартиру до последнего закоулка, потом принималась за оконные стекла и за всякие безделушки, которые она начищала, пока они не начинали отражать все вокруг, словно кривые зеркала. И, наконец, отправлялась в кухню готовить обед.

Все это она делала так, словноПса вообще не было! И постепенно Пес и сам начинал сомневаться в собственном существовании. Тогда, на исходе такого вот ужасного утра, он принимался лаять, просто так, без всякого повода, просто чтобы услышать свой голос.

— Ты что это? С ума сошел? — кричала Перечница, вылетая из кухни, как фурия. — А ну замолчи! Что соседи скажут?

У Пса отлегало от сердца: все-таки он существует. Для Перечницы так даже слишком.

В обед, когда приходили ее муж и дочь, Перечница неизменно сообщала им, как великую новость:

— Пес тут лаял все утро!

Потный в ответ неизменно спрашивал:

— А вывести его ты не догадалась?

Перечница с неизменным возмущением закатывала глаза:

— Вывести? Мне что, больше делать нечего?

Потный неизменно заключал:

— Вот поэтому он и лает; просится выйти.

И неизменно добавлял, обращаясь к дочери:

— Тебе следовало бы взять за правило выгуливать СВОЮ собаку перед обедом.

— Не могу, — всякий раз отвечала Пом, — мне еще надо собрать портфель.

Прежде чем Потный находил, что ответить, Пом скрывалась в своей комнате, а Перечница в кухне. Потный и Пес оставались один на один. Потный смотрел на него сверху вниз, брезгливо кривя губы:

— Понятно; я, как всегда, крайний!

Он снимал с вешалки поводок, который вполне сгодился бы для быка, пристегивал к ошейнику Пса тяжеленный карабин и выходил с ним, буркнув:

— И побыстрей давай!

Но в этих делах собаки не признают спешки. Сперва надо обследовать не меньше десятка шин, пока не наткнешься на привлекательный запах. А найдя такой запах, надо хорошенько в него внюхаться, чтоб понять, с кем имеешь дело. Только после такого вот тщательного изучения можно задрать лапу у облюбованной шины. Но нужно еще и запас оставить для других запахов, которые могут оказаться не менее привлекательными. Это вопрос принципа, с которым собаки не шутят. Черная Морда на этот счет держалась самых строгих правил. «Мы все — одна семья, — говорила она,

— никогда об этом не забывай!»

Потный таких вещей не понимал. Не успевал Пес обнюхать первую шину, тот принимался тянуть за поводок. Пес упирался изо всех сил. Потный ждал еще секунду. А потом, представив себе, как смешно он выглядит в глазах прохожих, дергал со всей мочи. Пес отрывался от земли, оставляя за собой пунктир капелек. И они возвращались домой.

Вот. Такие у Пса были прогулки.

— Хоть убей, не пойму, почему собакам непременно надо писать на все шины! — возмущался Потный, усаживаясь за стол.

До пяти часов вечера квартира пустела. Пом и Потный возвращались каждый на свою работу. Перечница обнюхивала витрины. Пес оставался один. Ему так было лучше. По крайней мере он никому не мешал. И мог спокойно подумать. Тишина способствует размышлениям. И он размышлял. Отношение Потного и Перечницы его не удивляло; эти двое с самого начала его не любили. Но Пом? Пом?.. Как могла она любить его — и вдруг разлюбить, вот так, без всякой причины? Что он ей сделал, что она так резко переменилась к нему? Ничего. Какая странная хозяйка!.. До чего все-таки люди непредсказуемы!

Естественно, он горевал. Но сквозь горе пробивалось другое чувство: стыд. Стыд и злость на самого себя. Он не сумел воспитать Пом, вот она, правда! Черная Морда пришла бы в ярость. Не затем она послала его в город, чтоб он просто нашел хозяйку, он должен был еще и воспитать ее! А он не сумел. Он, как балованный ребенок, предоставил Пом себя нянчить, пока длился ее каприз. А когда она потеряла к нему интерес, он не смог придумать, что же ему делать. Но как воспитывать того, кто тебяв упор не видит? Все эти мысли прокручивались у него в голове снова и снова, пока он не запутывался в них окончательно. В такие минуты ему вспоминались слова Лохматого о хозяйке, которая его бросила.

— Зачем мне было идти за ней? — сказал тогда Лохматый. — Раз я ей больше не нужен, что толку?

А потом Гнусавый что-то сказал про «достоинство».

«Достоинство».

Пес начинал немножко представлять себе, что это за штука такая — «достоинство».

В сущности, Пом ведь его бросила. Точь-в-точь как хозяйка Лохматого. А он сидел на месте и ждал. А чего ждал? Что любовь Пом вот так возьмет и вернется, словно по мановению волшебной палочки? Смешно! А не проще ли все? Что его здесь удерживает, как не крыша над головой и ежедневная похлебка? Хорошенькое же у него достоинство! И вспомнить только, как ему было стыдно за Гнусавого, когда тот лебезил перед журналистами… А он-то, Пес, чем лучше? Чем лучше оставаться в этом доме, где для Пом его словно бы и нет, где для Перечницы его слишком много, а Потный таскает его на привязи, как воздушного змея?

Размышления, случается, влекут за собой кое-какие выводы.

Выводы, случается, влекут за собой решение.

Решение, случается, влечет за собой поступок.

Он решил сбежать.

И сбежал.

Глава 24

Разумеется, Пес много рассказывал о Пом. Он описал ее во всех проявлениях, вспомнил все: ее упрямство, вспышки бешенства, ее нежность первых дней, ее власть над родителями, ее немыслимую жестокость под конец — все как есть.

— Не хотелось бы тебя разочаровывать, — отвечал Гиеныч, зевая (они заговорились далеко за полночь), — но ничего в ней нет такого уж особенного, в твоей Пом. Просто девчушка, каких много: она готовится стать взрослой; только пока она еще вся перемешанная.

— Перемешанная?

— Ну капризная, если хочешь, взрослые это так называют. Но это не капризы, это мешанина: она еще сама не знает, чего хочет.

Пес все равно не понимал, и Гиеныч повел его посмотреть на других перемешанных детей. День был серый, только часа в три проглянуло солнце. Воспользовавшись этим, детские садики и школьные дворы разом закишели мелкой шумной детворой. Сидя бок о бок за решетчатой оградой, Пес и Гиеныч наблюдали.

Дети играли под каштанами. Играли? «Неужели вот это можно назвать игрой? « — недоумевал Пес. Они производили какие-то сложные действия, попарно или небольшими группами, самым мирным образом, и вдруг все это превращалось во всеобщую свару. Но свара обрывалась так же внезапно, как начиналась, и все возвращались к своим занятиям с серьезностью профессионалов.

В одном из уголков сада, около горки, Пес заметил толстого розового малыша, который, сидя на своей обширной попке, ревел, разинув огромный рот. Слезы прямо-таки били фонтаном из его широко открытых глаз. «Да он же умирает от горя», — ужаснулся Пес. Но тут лист каштана, спланировав, приземлился прямо перед малышом. Тот мгновенно перестал реветь и погрузился в созерцание этого листа, блаженно улыбаясь, словно для него в мире ничего другого никогда не существовало.

По дорожке шли две маленькие девочки, и одна рассказывала другой что-то животрепещущее, а та жадно слушала. Навстречу им попалась третья. Слушательница тут же увязалась за ней, покинув рассказчицу. Рассказчица продолжала говорить как ни в чем не бывало, заливаясь смехом на каждой фразе. Она прошла мимо песочницы. Тут Пес увидел Старательного. Тот, с ведерком и совком, достраивал четырнадцатую башню своего песочного замка. Великолепную башню с зубцами, бойницами, ласточкиными гнездами, все как полагается. Очкастый, сосредоточенный, он работал на диво основательно. Все башни были соединены стеной, на которой он не поленился прорисовать пальчиком контуры воображаемой каменной кладки. А сейчас полировал тыльной стороной совка поверхность четырнадцатой башни, осторожно сдувая лишние песчинки и лаская взглядом свое творение. Сколько же времени ушло у него на такую постройку? «Это какое же надо терпение! „ — подумал Пес. Вдруг Старательный вскинул голову. Глаза у него загорелись каким-то странным огоньком. Он вскочил, раскинул руки, а ртом принялся изображать шум мотора. Довольно долго он кружил так, наподобие моторизованной птицы, вокруг замка, а потом вдруг, без всякого предупреждения, завопил: «ТА-ТА-ТА-ТА-ТА-ТА-ТА-БУМ! БУМ!“ — и ну крушить ногами башни и стены. Взрывы, фонтаны песка, тучи пыли, зияющие воронки, форменный катаклизм! Скоро от великолепного замка с четырнадцатью башнями не осталось и следа. Потом Старательный так же внезапно прекратил бомбардировку. Он подобрал совок, степенно положил его в ведерко и удалился, словно ничего и не было.

Все стихло. Начал накрапывать дождь.

Пес не мог прийти в себя.

— Ну, теперь понял? — спросил наконец Гиеныч.

Но Пес так и сидел, не в состоянии ответить. «Гиеныч прав, — думал он, — все эти дети — такие же, как Пом, совершенно перемешанные. Игры, занятия, даже лица у них меняются так же быстро, как ветер меняет направление. И самым непредсказуемым образом. Секунда — и они уже не такие, как были только что».

Вот тут Пес и вспомнил себя в ту пору (для него уже очень давнюю), когда он еще не способен был держаться одного запаха из многих. Он сам был тогда перемешанным, как эти дети. И ему впервые стала понятна фраза, слышанная от Гиеныча:

— Беда в том, что мы взрослеем в семь раз быстрее, чем они.

Вот оно что: в то время как он, Пес, сам того не сознавая, стал взрослым, Пом осталась ребенком. Перемешанным. Как все дети.

Дождь уже лил вовсю. Детская площадка опустела. Пес так глубоко ушел в свои мысли, что голос Гиеныча донесся к нему словно издалека:

— Пошли давай, пора встречать Кабана.

Глава 25

Гиеныч никогда не ошибался в расписании поездов. Нечто вроде шестого чувства. Всякий раз Кабан находил их на посту. Обоих, Гиеныча и Пса, сидящих у выхода на платформу № 6. И все трое шли домой, счастливые, потому что опять были вместе.

Они правда были счастливы. Пес даже недоумевал, как это может быть

— такое счастье. Ему было как-то тревожно. Слишком это было прекрасно, чтоб так и продолжаться. Кабан и Гиеныч, те ни о чем таком не думали. Похоже, они воспринимали свое счастье как нормальное состояние. Пес внимательно приглядывался к ним. Они так сжились друг с другом, что внешне своих чувств никогда не выражали. Ну, почти. Гиеныч, завидев Кабана, скромно помахивал хвостом, а тот, рассеянно потрепав его по голове, заговаривал с ним так просто и естественно, словно продолжал только что прерванную беседу.

Чем счастливее они были, тем явственнее чувствовал Пес, как в нем подымается какая-то горечь. «Странно, — думал он, — должно быть, со мной что-то не так». Но это было сильнее него. Когда он видел, как Кабан берет свои кисти и, поглядывая краем глаза на Гиеныча, кладет первые мазки на чистый холст (Гиеныч в таких случаях принимал эффектную позу и старался не шевелиться), Пес не мог отделаться от мучительных видений.

Все тех же, разумеется: дверь холодильника, кувыркающаяся в небе, мертвая Черная Морда среди отбросов, черный фургон, глаза Лохматого, труп той собаки на обочине — снова и снова те же картины. Они все время возвращались. Он стыдился этого. Он ничего не говорил Гиенычу. Не хотел омрачать его счастье. Только вот от Гиеныча невозможно было ничего скрыть.

— Что с тобой творится, Пес? Вид у тебя, прямо скажем…

— Нет-нет, ничего, все в порядке, правда.

— Ладно, как хочешь…

Гиеныч не настаивал, зная по опыту, что рано или поздно Пес сорвется и тогда сам расскажет ему все, что сейчас скрывает.

Так оно, естественно, и случилось. В один прекрасный день Пес сорвался. Он уснул в этой атмосфере мучительного счастья, и все его страшные сны нахлынули разом. И он проснулся с таким воплем, что Кабан раздавил три тюбика краски, которые были у него в руке, а Гиеныч превратился в живую подушку для булавок.

— А? Ты что? Что с тобой, Пес? Ну скажи, что?

— Со мной то, со мной то… — захлебывался Пес, — со мной то, что я слишком счастлив с вами! что это невозможно! что это неправда! что это сон! что в жизни так не бывает! что жизнь совсем не такая! жизнь — это раздавленные собаки на обочине! это мертвые собаки, брошенные среди отбросов! это черные фургоны! это директора приемников с гуманным выражением лица! это холодильники, которые нас давят! хозяйки, которые нас бросают! щенки, которых топят, потому что они некрасивые! вот что такое жизнь! Со мной то, что вы двое — сон! что вы не настоящие! что вы слишком хороши! что это слишком хорошо, чтобы быть правдой! со мной то, что я сейчас проснусь на обочине автострады! среди мусора на свалке! и умру там один-одинешенек! как собака! как умирают все собаки! брошенные хозяевами! потому что друзей не бывает! это все сказки! бывают только хозяева! хозяева, для которых мы слишком глупые! слишком некрасивые! слишком большая обуза! слишком долго нюхаем! и они нас душат своими поводками! давят своими холодильниками! своими машинами! и оставляют валяться мертвыми на обочинах! на свалках! оставляют одних! одних среди машин, которые мчатся мимо! одних среди отбросов! одних…

И так без остановки, одной долгой, одной нескончаемой жалобой — плач, подымающийся из самых глубин собачьей родовой памяти, чтобы вырваться в час тоски из глотки любой несчастной собаки наших дней.

Кабан так и стоял, беспомощно расставив руки, с которых на ковер стекала краска. Он посылал Гиенычу выразительные взгляды, словно говоря: «Ну что же ты! Сделай что-нибудь Бога ради!» Но Гиеныч ничего не мог сделать, только ждать.

Когда Пес окончательно выдохся, когда он выплеснул всю свою муку и умолк, как потерянный, с бешено колотящимся сердцем, с подкашивающимися лапами, с пересохшим горлом и пылающим носом, когда он стоял так, совершенно опустошенный, опустошенный и ничего не соображающий — только тут Гиеныч обратился к нему:

— Пойдем со мной. Пес, я тебе кое-что покажу. И ты мне скажешь, настоящее это или нет!

Голос его звучал так властно, что подействовал на Пса, как холодный душ. Гиеныч уже открыл дверь и ждал на лестнице. Пес безропотно последовал за ним.

Глава 26

Они пересекли весь Париж. Давно уже стемнело. Где-то по дороге Гиеныч вдруг приказал:

— Жди меня здесь.

Пес уселся и стал ждать. Долго дожидаться не пришлось. Скоро Гиеныч выскочил из-за угла, за которым перед тем скрылся. В зубах он держал какую-то большую птицу и мчался со всех ног. За ним бежал толстяк в белом фартуке и на диво пронзительным голосом кричал: «Держи вора!». Прохожие смеялись. Гиеныч вихрем пронесся мимо Пса. После секундного замешательства (нет, правда, короткого, как вспышка молнии!) Пес бросился преследователю под ноги.

Раздался громкий крик и такой звук, словно рухнул большой мягкий самолет, черное небо сделало кувырок, потом Пес снова вскочил на ноги и не раздумывая, все еще оглушенный, пустился догонять Гиеныча, который как раз сворачивал за угол в конце улицы.

Теперь они шли бок о бок, и Пес, возбужденный до крайности, сыпал вопросами:

«А куда мы идем?»

«…А птица зачем?»

«…Как ты думаешь, он убился, этот Белый Фартук?»

«…А, Гиеныч? Куда мы идем?»

Но Гиеныч все шел и шел быстрым шагом, не разжимая челюстей, в которых держал добычу, безмолвный, только глаза у него горели ярче обычного.

Наконец они добрались до Сены. Это была глухая окраина Парижа. Там, где возвышаются заводы за тускло-желтой канителью старых фонарей. Река текла такая же черная, как небо над ней. Еще был мост. И этот мост, неистово освещенный, пробивал окружающую темноту туннелем ослепительного света. Гиеныч на секунду приостановился, словно в нерешительности. Брови у него сдвинулись, зрачки расширились. Он обшаривал глазами тьму там, куда указывал световой туннель. Пес наблюдал. Вдруг взгляд Гиеныча на чем-то остановился. Пес посмотрел туда же. Неожиданно ему предстало нечто, чего он сначала не увидел: какой-то темный массив вырисовывался над рекой по ту сторону моста; это были деревья. Гигантские! Несмотря на рокот города, даже отсюда было слышно, как шумит их листва. Они буйно раскинулись над островком, о который течение разбивалось, завиваясь водоворотами. Освещенная снизу листва мигала в ночи короткими серебристыми сигналами. Гиеныч двинулся дальше. Пес шел за ним по мосту в стенах этого ослепительного света. И в первый раз по-настоящему увидел птицу. Вот это оперение! И золотое, и красное — краснее красного. И еще десятка цветов куда ярче, чем даже на палитре у Кабана. Пес опять принялся выспрашивать:

«А зачем эта птица?»

«…А какой она марки?»

«…А, Гиеныч?»

«…Это нарисованная птица или настоящая?»

Гиеныч по-прежнему не отвечал. Он шел, высоко задрав голову и напрягая шею, которую гнула к земле тяжесть птицы. Птица была больше Пса.

Наконец они перешли мост и оказались перед портиком, сложенным из больших камней. Наверху у него была какая-то надпись, но прочесть ее Пес, разумеется, не мог. Кованая входная решетка была открыта. Казалось, она приглашает войти. Однако Гиеныч входить не стал. Он шагнул к портику и положил птицу между каменными столбами, потом отступил обратно, сел и стал ждать. Пес уселся рядом.

— Что это за место? — спросил он, затаив дыхание.

— Собачье кладбище, — сказал Гиеныч будничным тоном.

— А чего мы ждем? — шепотом спросил Пес, сам не зная, чего ему больше хочется — поскорее войти или удрать.

— Жди. Сам увидишь, За портиком было темно. Казалось, на кладбище нет ни души. Только и можно было различить внушительную тень — статую сенбернара с бочонком рома на шее, бережно несущего в своей огромной пасти ребенка. Шумел ветер. Вода поплескивала о берег. Они сидели так уже довольно долго, когда появилась кошка. Это была красивая египетская кошка, длинный сильный зверь песочной масти. Казалось, ее породила сама темнота. Пес так и подскочил и угрожающе зарычал.

— Замолчи, — приказал Гиеныч.

Кошка уселась перед ними и принялась их разглядывать. Ничуть не настороженно, очень непринужденно. Она подождала, пока Пес совсем успокоится, потом ухватила птицу за шею и поволокла ее в темноту кладбища. Только тогда Гиеныч сказал:

— Пойдем.

На кладбище было не так темно, как казалось снаружи. Свет от моста там и сям пробивался между нависающими ветвями. Как будто косые лучи в соборе, падающие на каждую могилу. А крутом сплошная тьма. Тут были всевозможные надгробья — величественные памятники и совсем маленькие плиты, мраморные, гранитные или просто бетонные, а на них всевозможные имена: Поллукс, Милорд, Рамзес, Цезарь (золотыми буквами), Папик, Плюх, Бибишь, Лаки, Мушка (гравировкой по камню или краской по бетону), и Гиеныч уважительно читал их вслух, вместе с прощальными словами любви, которые хозяева написали под этими именами:

«Нашей Мушке от любящих друзей. Мы тебя никогда не забудем». — «Милому Фанту, товарищу в радости и горе». — «Прощай, Лейла, я плачу».

— «Ах, Бишон, добрая душа, ты был лучше, чем я…» — и еще, и еще, великая жалоба людей, оплакивающих свою утраченную собаку, плач, внятный каждому посетителю.

На всех могилах были цветы, а между ними росли большие, невероятно могучие деревья.

— Это не деревья, — заметил Гиеныч, — это собаки, которые стали деревьями.

Но что особенно поразило Пса, так это количество кошек, бродивших по кладбищу. Можно было подумать, что это их царство. Один черный кот, тонкий, гибкий и невозмутимый, выводил когтями красивые узоры на песке вокруг надгробия из розового порфира, уже украшенного птичьими перьями. Перьями, которые Пес узнал с первого взгляда.

— Ну да, — сказал Гиеныч, — днем наше кладбище украшают и охраняют люди, но ночью этим занимаются кошки… И уж они-то охраняют! — добавил он, кивнув на пару желтых глаз, не мигая следящих за ними из темноты.

А у самых ворот, справа от входа, был холмик, весь в цветах — могила неизвестной ничейной собаки, которая пришла умирать сюда, на кладбище счастливых собак.

Пес захотел обойти кладбище еще раз. Гиеныч согласился. Пес попросил еще раз прочесть имена, начертанные на надгробиях. Гиеныч снова сделал перекличку всем похороненным собакам. Пес захотел еще раз выслушать эпитафии. Гиеныч прочел. Пес захотел все обойти по третьему кругу. Гиеныч отказался.

— Нет, — сказал он, — нам пора.

Они направились к выходу. Молча. «Люди и правда непредсказуемы!» — примерно такая мысль вертелась в голове у Пса. «А кошки-то! « Примерно такой была вторая мысль. Думать более связно он был не в состоянии. Немой, оглушенный, одурманеный, под гипнозом, он чувствовал себя так, словно ступал по облаку.

Они подошли к воротам. И — кстати о кошках — там как раз одна и сидела. Давешняя египтянка. Следуя примеру Гиеныча, Пес сел напротив нее. Тогда Египтянка вполне явственно подмигнула, повела головой, указывая в угол кладбища, и направилась туда, подняв хвост трубой, как это делает вся их братия в предвкушении кормежки.

— Идем за ней, — сказал Гиеныч, — Итальянец приглашает нас на обед.

Глава 27

Итальянец был у них за главного. (У всех кладбищенских кошек.) Они с Гиенычем давно знали друг друга и дружили. Итальянцем его звали потому, что он был любимым котом одного старого итальянского актера, очень богатого и чувствительного, который кормил своих кошек лососиной, дичью и настоящей икрой. «Безобразие, — шушукались соседи, — когда столько людей голодает! « Вот только у Актера дверь была для всех открыта, а у соседей заперта на засов.

Так вот, Итальянец жил у Актера, как и трое его друзей — Египтянка, Художник и Розка. Художник — это был тот самый черный гибкий кот, который украшал надгробие из розового порфира, а надгробие это как раз и было надгробием Розки, доброй толстой старой суки розоватой масти, ласковой, как нянюшка, которая прожила у Актера 18 лет. От такой долгой жизни Розка в конце концов стала выдыхаться. С каждым днем она все медленнее поднималась по лестнице, и язык у нее вываливался все длиннее. У нее едва хватало сил дышать. А потом как-то утром, когда Итальянец (кот) проснулся и с мурлыканьем подошел об нее потереться, Розка не завиляла хвостом, не сморщила морду, даже глаз не открыла. Она перестала дышать. У нее уже не было на это сил.

Кому сказать — не поверят, как плакал тогда Актер! «Так убиваться о какой-то собаке!» — хихикали соседи, которые сами с большим хладнокровием ждали бабушкиного наследства.

И вот Розку похоронили. Актер поставил ей памятник из серо-розового порфира, точно такого же цвета, что ее шерсть.

С этих пор Итальянец, Египтянка и Художник и несли стражу на Собачьем кладбище. Скоро к ним присоединились и другие кошки. Дело в том, что каждая кошка когда-нибудь да встречает на своем веку собаку, без которой с тех пор жить не может. Всех других собак она если и терпит, то с трудом, но эту одну любит; такая вот особенность.

Итальянец занимал вместе с Египтянкой и Художником большую пустующую конуру в углу кладбища, рядом со сторожкой, обитаемой только днем. Едва Египтянка доложила о гостях мяуканьем (только это было скорее похоже на рокот), Итальянец вышел их встречать. Это был вальяжный черно-белый кот, с необычайно изысканными манерами, ростом вдвое больше Пса. Казалось, будто он одет в черный жакет или смокинг с белым пластроном, на котором красовалось черное пятнышко, точь-в-точь похожее на галстук-бабочку. Он улыбался благодушно и немного игриво. В каждом его неспешном движении чувствовалось, что гостеприимство для него дело серьезное. Он остановился перед Гиенычем и Псом с улыбкой скромного радушия. Гиеныч в знак дружбы поднял переднюю лапу и положил ее на плечо Итальянцу. Итальянец выгнул спину и потерся о грудь Гиеныча. Потом посмотрел на Пса. Робея чуть не до столбняка, Пес неловко поднял лапу, уверенный, что ни за что не дотянется до плеча Итальянца. Но кот, прогнувшись с поразительной гибкостью, протек под лапой Пса и об его грудь тоже потерся. На какую-то секунду Пес почувствовал себя очень большим. Это чрезвычайно польстило его самолюбию.

Та же церемония повторилась с Художником. Шерсть у него была черная-пречерная и до того гладкая, что отражала свет с моста, несмотря на расстояние. Получались текучие отблески, красивые до жути. Покончив с приветствиями, все забрались в конуру. Художник великолепно убрал ее перьями, драпировками, цветами и мехами, которые натаскал неизвестно откуда. Посреди всей этой роскоши их ожидал украденный Гиенычем фазан, ощипанный, искусно разделанный, готовый к употреблению. Его вкушали с должным почтением. Всеобщее молчание воздавало честь Египтянке, которая готовила угощение, а теперь потягивалась на мехах всем своим песочно-желтым телом. Пес, впрочем, в любом случае не в состоянии был говорить. Он все не мог прийти в себя. Ему казалось, что он парит где-то высоко над действительностью. Под конец, когда пришло время расходиться (огни на мосту погасли и солнце уже всходило), и надо было все-таки что-то сказать — поблагодарить, выразить восхищение — не важно что, но что-нибудь любезное, Пес обернулся к Гиенычу и пролепетал:

— Скажи им, все было замечательно… правда замечательно… Прямо как… как прекрасный сон!

При этих словах глаза Гиеныча сверкнули странным огнем, похожим на молнию холодного гнева. Что-то в этом роде.

Гиеныч пристально посмотрел на Итальянца, и Пес увидел, как в глазах кота вспыхнул тот же пугающий огонек.

«Что я такого сказал? — удивился Пес. — Что-нибудь неприличное?»

Но не успел он найти ответ, как услышал какой-то сухой щелчок — из лапы Итальянца выбросился коготь, всего один, зато какой! — потом что-то просвистело в воздухе, и острая боль ожгла ему щеку.

Гиеныч догнал Пса только за мостом.

— Что я такого сделал? Что такого сказал? — всхлипывал Пес, весь еще дрожа от пережитого ужаса. — За что он меня так?

Он тер лапой окровавленную щеку.

— Это я ему велел, — сказал Гиеныч.

— Ты? Но зачем?

— Чтоб ты знал, что это не сон, — сказал Гиеныч.

И преспокойно пустился в обратный путь.

* * *

Царапина у Пса зажила через несколько дней. Остался сероватый рубец, на котором шерсть так и не отросла. Эта отметина всякий раз, как Пес чувствовал ее щекой, напоминала ему, что его нынешнее счастье

— не сон. И он зажил счастливо, без страха, без задних мыслей, без кошмарных снов, на равных с Гиенычем и Кабаном. Так оно могло бы и оставаться до конца его жизни. Однако не осталось. Пес ушел от своих друзей. Почему? Серьезный вопрос. Несомненно, потому, что, как говаривал Гиеныч: «С жизнью сложность в том, что она все время меняется, даже когда совсем не меняется».

Глава 33

Одиннадцать дней спустя в шесть часов утра под дверью Кабана слышится царапанье. Гиеныч настораживается. Снова царапанье. Кабан, который тоже проснулся, идет открывать.

— Ты? Ничего себе, на что ты похож! Заходи.

Пес входит. Он направляется прямиком в кухню, где опустошает двухлитровую поилку и миску Гиеныча. После чего ему хватает тридцати секунд, чтоб объяснить другу, что с ним произошло. «Предупреждал я тебя, остерегайся этой парочки», — думает Гиеныч. Но не говорит. Незачем сыпать соль на рану.

— И что ты собираешься делать? — спрашивает он.

Пес в двух словах излагает свой план. Это просто и ужасно. Гиеныч никогда еще не видел, чтоб глаза у него горели таким огнем. Никогда не слышал, чтоб он говорил так непререкаемо.

— Когда? — просто спрашивает он.

— Прямо сейчас!

— Нет, — отвечает Гиеныч. — Сейчас тебе нужны забота и отдых.

Пес с минуту раздумывает.

— Правда, — признает он, — сначала надо восстановить силы.

— Эй! Пес! Давай-ка сюда!

Это кричит Кабан. Он уже напустил ванну. Вообще-то, Пес не охотник до ванн. Но Кабан настаивает.

— Ладно-ладно, нечего, увидишь, как полегчает.

И действительно, теплая вода снимает напряжение, так же как голос Кабана, который ласково приговаривает:

— Покажи-ка лапы… Ого! это сколько ж ты прошел… Ну ты силен! Храбрый пес…

Он вынул Пса из ванны и крепко растирает, продолжая хвалить его за мужество, за выносливость, за верность, и слышать это приятно. Голос у него низкий и глубокий. И Псу, свернувшемуся у него на груди, кажется, будто он внутри этого голоса. Это так успокаивает. Немного похоже на то, как Пом утешала его после приемника, или на ворчание Черной Морды, когда он засыпал, притулившись к ней. И, кстати о сне, веки у Пса тяжелеют. «Мне нельзя засыпать, мне надо идти, прямо сейчас». Но при этой мысли он ощущает во рту совсем особенный привкус. Привкус ореха. Он тут же узнает его. Это вкус молока Черной Морды. Незабываемый. «Не торопись, — шепчет знакомый голос, — отдохни, приди в себя; тебе понадобятся все силы, для того, что ты должен сделать». «Ладно, — отвечает Пес, — только ты побудь со мной, пока я сплю». «Я с тобой, не бойся, спи, кошмаров не будет», — шепчет Черная Морда. «Ладно, тогда буду спать», — говорит Пес, который на самом деле давно уже спит.

Глава 34

Когда он просыпается, в квартире никого нет. В кухне его ждет полная миска риса с мясом. Очень быстро миска становится такой чистой, словно в ней никогда ничего не было. Вот теперь жить можно. Он чувствует, что силы вернулись к нему. Итак, за дело. Он проспал, должно быть, часа два или даже три. Больше нельзя терять ни минуты. И вот им снова овладевает ярость. Та же, что и тогда, когда он очнулся в кювете. Та, что придает мыслям быстроту. Та, что ослепляет изнутри. Та, от которой становишься неуязвимым. Итак, вперед, к мести. Но только он собирается выйти, как дверь отворяется и появляется Гиеныч.

— Гляди-ка, проснулся!

— Да, — отвечает Пес. — Я пошел.

И уже выходя:

— Слушай, а сколько я проспал?

— Двое суток.

— Что?

— Два дня и две ночи. Сейчас у нас утро третьего дня.

«Не может быть, — думает Пес. Он быстро подсчитывает: „Одиннадцать дней в дороге, да два дня проспал, это будет тринадцать дней. А мне нужно не меньше недели, чтоб сделать все, что я задумал. А они со дня на день вернутся. Вот. Облом. Мне не успеть“.

— В чем дело? — спрашивает Гиеныч, видя, какая у него сделалась морда.

— Я потерял ужас сколько времени, — говорит Пес. — Надо было меня разбудить!

— Вот уж нет! Пересечь пол-Франции — после такого нужно отоспаться.

— Ты не понимаешь, — раздраженно отвечает Пес, — у меня теперь не хватит времени все сделать.

— Если только тебе не помогут, — мягко подсказывает Гиеныч.

— Нет. Это мое личное дело, — говорит Пес после недолгого колебания.

— Ну и что! Ты будешь распоряжаться, а мы — исполнять, вот и все.

— Кто это — «мы»? — спрашивает Пес, и брови у него ползут вверх. — Кто это — «мы»?

— Друзья, — отвечает Гиеныч.

Ответ очень расплывчатый. Друзья Гиеныча — это весь собачье-кошачий Париж. Ответ еще и очень соблазнительный: если все друзья Гиеныча возьмутся за дело, сделано оно будет быстро. (И на совесть!) Но нет, не выйдет.

— Пока всех соберешь, будет уже поздно.

Пес готов отчаяться.

— Если только они уже не собрались.

С этими небрежно брошенными словами Гиеныч проследовал в кухню.

— Все подъел? — рявкает он возмущенно. — Ну спасибочки! Хоть немножко бы мне оставил!

Пес идет за ним, поджав хвост, убитый раскаянием. Гиеныч покатывается со смеху.

— Да ты что, я пошутил; это для тебя и было.

Он открывает носом шкаф, вскрывает пачку галет и принимается жевать с задумчивым видом.

— Послушай, Гиеныч, — нерешительно заговаривает Пес, — что ты, собственно, имел в виду, когда сказал «если они уже не собрались»?

— А? — вздрогнув, отзывается Гиеныч, — ах, да! совсем забыл. Будь добр, поди открой дверь.

Заинтригованный до крайности, Пес идет к входной двери и открывает ее. И отшатывается. Перед ним на циновке сидит Итальянец, обернув хвостом лапы. Шрам вновь обжигает Псу щеку. Итальянец и ухом не ведет. Он элегантен, как всегда, черная бабочка так и сверкает глянцем на белоснежном пластроне. На губах у него скромно-приветливая улыбка, словно говорящая: «Здравствуйте, дорогой мой, ну, как поживаете?» Сделав над собой неимоверное усилие, Пес подходит к Итальянцу и поднимает переднюю лапу в знак дружбы. Итальянец проскальзывает под лапой, потом с мурлыканьем трется о грудь Пса. После чего оборачивается и испускает протяжное мяуканье, которое раскатывается по лестничной клетке. Появляется Египтянка, за ней Художник, а за ними добрых три десятка собак и кошек всех мастей, всех размеров, сплошь друзья Гиеныча. Кое-кто из них Псу уже знаком. Например, Факир, немецкая овчарка кассира, расстроившая себе психику, стараясь отличать клиентов от воров. «Память у меня ни к черту, никогда не знаю, кого надо кусать, ну и не кусаю никого».

А квартира все наполняется. Многие из присутствующих тоже, как Пес, брошены по случаю отпуска. Разобравшись с Потным и Перечницей, надо будет заняться их хозяевами.

— Хорошо, — говорит Пес. — Союз заключен.

— Ну что, пошли? — спрашивает Гиеныч.

— Пошли.

Глава 35

Вот. Средь бела дня они шествуют по пустынному по случаю отпусков Парижу. Они движутся длинной вереницей. Целая стая собак и кошек. С самым невинным видом. Можно подумать, город принадлежит им. (Им, да еще домушникам, которые пойдут в отпуск позже. ) Жермен, Гиенычев друг детства, сплошной клубок мышц, нечто вроде боксера, без малейшего усилия тащит огромный узел. Рядом с ним трусит Художник. Впрочем, «трусит» — неподходящее слово. Он скорее струится, словно черная пантера в миниатюре.

Египтянка и Итальянец идут впереди между Псом и Гиенычем. И вся эта процессия производит не больше шума, чем сокол, кружащий над добычей.

— Вот. Это здесь, — говорит Пес.

Гиеныч с веселым любопытством окидывает взглядом многоквартирный дом, где живут Потный и Перечница.

— Шикарный дом. Новый, чистый. Красота. А, Итальянец?

Итальянец издает что-то вроде немого смешка.

Египтянка одна заходит во двор, высоко держа голову и хвост, словно она здесь своя. Вскоре она возвращается и подмигивает, давая понять, что путь свободен. Две кошки уже взобрались на деревья. Старый дог с мощным голосом непринужденно разваливается в воротах. Это часовые. Остальные заходят во двор. Пес, показывая дорогу, запрыгивает на навес помойки, потом на крышу привратницкой. (Консьержка смотрит по телевизору фильм про войну, от которого впору оглохнуть.)

— Жермен! — окликает Гиеныч.

Жермен кладет узел и в два прыжка оказывается на крыше.

— Ну-ка займись, — говорит Гиеныч, указывая на кухонное окошко.

Оно закрыто, но без решетки. «Вору не протиснуться», — считал Потный.

Жермен наклоняет голову, прижимает уши. Один короткий удар круглым лбом — и стекло разлетается вдребезги.

— Я бы мог и дверь высадить, раз уж на то пошло, — замечает Жермен пренебрежительно.

— Она бронированная, — говорит Пес.

— Ну и что?

Глава 36

Квартира пуста и безмолвна. В ней царит застоявшийся запах чистоты, от которого хочется говорить вполголоса. Первым делом изучают местность — молча, ступая на цыпочках. Из кухни проходят в столовую, она же гостиная: полированный стол, кресла и диван в чехлах, в углу новехонький цветной телевизор, посудный шкаф в стиле Генриха II, предназначенный, кажется, не столько для хранения, сколько для демонстрации посуды, книжные полки, уставленные никогда не читаными энциклопедиями, пепельницы, в которые никогда не стряхивали пепел, десятки безделушек, которые никогда не переставляли, и фальшивый камин, где никогда не горел огонь. Спущенные жалюзи пропускают ровно столько света, чтоб получался мягкий церковный полумрак. Лапы тонут в ковре, который Перечница перед самым отъездом вымыла шампунем, и теперь он курчавится, как пелена облаков. В спальне Потного и Перечницы огромная кровать сияет, как заря, атласным покрывалом в тон занавескам цвета лососины, легким, как подвенечная вуаль. Гантели и эспандеры Потного сложены около платяного шкафа, который Перечница не забыла запереть на ключ. Ванная блистает такой чистотой, что можно глядеться во что угодно: в зеркало, в кафель, в эмаль ванны и стиральной машины, в глянцевые стены. От этого кружится голова. Кажется, будто движешься в пустоте с толпой своих же собственных двойников. Комната Пом не похожа на все остальное. В ней почти ничего нет. Подушки, занавески, покрывала отсутствуют, так же как и коврик из синтетического медвежьего меха, на который Пом ставила ноги, вылезая из постели. Потому что все это, несмотря на протесты Перечницы, пошло на убранство конуры для Пса. Пса, у которого сжимается сердце. Пса, ярость которого становится совершенно ледяной.

Ну вот. Все снова собрались в гостиной, она же столовая, она же «ливинг». Все выжидающе смотрят на Пса.

— Ну что, — говорит Гиеныч, — с чего начнем?

Пес окидывает все вокруг оценивающим взглядом. Он затрудняется в выборе.

— Может, с этого? — предлагает Гиеныч.

И небрежно сталкивает с каминной полки пепельницу поддельного хрусталя на предкаминную плиту фальшивого мрамора. Пепельница — вдребезги.

Это сигнал.

Итальянец поднимает переднюю лапу. Выскакивает его единственный коготь. И десять кошек одним прыжком оказываются под потолком, вцепляются в занавески. Повиснув всей тяжестью, они медленно съезжают вниз под треск раздираемой ткани. Занавески в клочья, а кошки принимаются за чехлы кресел.

— Поберегись!

Это предупреждают Жермен и Факир. Они просунули морды между посудным шкафом и стеной и протискиваются дальше. Вот они целиком скрылись за шкафом и повторяют предупреждение:

— Осторожно, все разойдись!

Шкаф накреняется, выпрямляется, снова накреняется и наконец рушится на угол стола, который подламывается под его тяжестью. Можно подумать, рухнул целый дом.

— Да ну вас! — разочарованно говорит Гиеныч, — Куда веселее бить тарелки по одной.

— Хочешь побить тарелки? Пошли в кухню, — радушно приглашает Пес.

В самом деле, гораздо веселее. В кухне пол кафельный. Тарелки разбиваются об него с очень красивым звоном. Тарелки и стаканы. Стаканы и бутылки. Бутылки с вином, которые Потный перенес сюда из подвала, опасаясь, что там их могут украсть. Старый пудель, молчаливый и дотошный, открыл дверку духовки. Сдвинув лапы вместе, он сосредоточенно прыгает на ней, пока она не отваливается. Жермен проделывает то же самое с дверью холодильника, которую он бодает лбом раз за разом вплоть до победного конца. От винных паров всем становится очень весело. Когда они возвращаются в столовую-гостиную-«ливинг», там метет метель! Кошачья команда потрошит последние подушки. Это восхитительное зрелище, и Итальянец мечтательно любуется им. Тем временем Египтянка прилежно листает «Большую энциклопедию деревьев и цветов». Лизнув лапку, она переворачивает страницу. Потом другой лапкой вырывает ту, что прочла. Прочла она уже несколько сотен. Пес на миг замирает, созерцая всю картину. Жермен серией коротких ударов головой выбивает одно за другим все оконные стекла. Он работает методично, терпеливо и чисто. Кошки процарапывают поперечные полоски на грампластинках Потного. Гиеныч потихоньку кивает Итальянцу на телевизор.

Итальянец одобряет. Гиеныч проскальзывает за телевизор, задирает лапу и щедро поливает внутренность аппарата. После чего все усаживаются перед экраном, и Итальянец врубает ток. Эффект великолепный. На экране вспыхивает звезда всех цветов радуги, потом глухой взрыв, из телевизора вырывается густой черный дым, а потом уже никто ничего не видит. (Этажом ниже, в телевизоре консьержки, японская авиация атакует американский порт Пирл-Харбор примерно с такими же результатами.) Густая сажа оседает на стенах и впитывается в ковер; все кашляют, трут глаза и обнаруживают, что стали черными, как трубочисты. Превосходный повод для коллективного купанья в ванне, которую Гиеныч уже наполняет. Пока все плещутся и брызгаются, Гиеныч с помощью боксероподобного Жермена и волкообразного Факира загружают стиральную машину. Но не бельем. Они пихают в нее ножи, вилки, обувь, всякие безделушки, банки с вареньем и гантели Потного. Пуск. Грохот такой, что все удирают в спальню Потного и Перечницы. Об атласное покрывало вытираться не очень удобно, но одеяла и простыни вполне для этого годятся. А потом платяной шкаф, успешно вскрытый, предоставляет все, что нужно, чтоб превратить вечеринку в бал-маскарад. Одежда идет нарасхват. Египтянка задрапировалась в свадебную фату. Она неотразима. Во всяком случае, именно это читается во взглядах Итальянца, который, со своей стороны, нашел себе в теперь уже опустевшем шкафу настоящий галстук-бабочку. А кстати, куда это подевался Художник?

— Художник! Эй, Художник! — окликает Гиеныч.

Тишина. Все прислушиваются. Никакого ответа. Пролетает тихий ангел.

— Я, кажется, знаю, чем он занят!

Жермен выбегает в коридор.

Все за ним. Этот миг и выбирает стиральная машина, чтоб взорваться. На полном ходу. Все кидаются на пол, прикрывая голову лапами. Со свистом разлетаются ножи и вилки. Некоторые потом обнаружатся воткнутыми аж в потолок. В последней металлической судороге машина изрыгает лужу варенья и выплевывает гантели, которые, срикошетив о стены, разбивают раковину и падают в ванну, эмаль в которой идет трещинами. Пес наконец решается открыть глаза. Первое, что он видит — это сидящий прямо перед ним Гиеныч, в груди которого торчит нож с роговой рукояткой.

— ГИЕНЫЧ! — вопит Пес.

— А? — отзывается Гиеныч.

— Нож, — лепечет Пес, — у тебя нож в груди…

Гиеныч опускает глаза, видит нож, говорит: «Надо же, правда…» — и падает мертвым.

— НЕ-Е-ЕТ! — Пес вне себя кидается к Гиенычу.

Но Гиеныч, хохоча, отводит в сторону лапу. Нож падает. Опять розыгрыш. Обхохочешься.

Теперь все собрались у двери в комнате Пом.

— Эй! Художник! — окликает Жермен. — Можно входить?

Молчание.

— Эй! Посмотреть-то можно?

Дверь чуть-чуть приоткрыта. Итальянец легонько толкает ее лапой. Она открывается. Все в один голос ахают от неожиданности и восхищения. Единственная уцелевшая комната, комната Пом великолепна. Повсюду букеты. Настоящая радуга цветов и павлиньих перьев, от которой вся комната словно озарена мягким колеблющимся светом.

— На мой вкус слишком кошачий стиль, — замечает Гиеныч, — но все равно очень мило.

Кровать накрыта бирюзовым кашемиром, на ней разложены подушечки из китайского шелка. На полу меховой ковер с такой густой шерстью, что какой-нибудь рассеянный чи-хуа-хуа мог бы в ней заблудиться. Это кусок ковра из гостиной, который Художник позаботился отрезать еще до взрыва телевизора. Из этих кудрей торчат голова и хвост Художника. Он крутит головой, придирчиво оглядывая напоследок свое творение. Сердито бьет хвостом. Художник не удовлетворен. Что-то его коробит. Вдруг взгляд его останавливается на ночном столике. Вот оно! Беззвучный прыжок, и кот уже там. Он раздвигает два букета, стоявшие слишком близко друг к другу, и соскакивает наземь. И словно раздергивается театральный занавес: в обрамлении букетов перед зрителями открывается портрет.

— Да ведь это же я! — восклицает Пес.

Да. Это портрет Пса. Спящего. Но Пса очень красивого, каким он был бы, если бы природа малость не оплошала. И при этом он очень похож.

— Это Кабан написал, пока ты отсыпался, — объясняет Гиеныч. — Мы решили, что такая картина будет не лишней в комнате Пом.

Все лезут друг на друга, чтоб получше рассмотреть. Но никто не входит, опасаясь напачкать.

Глава 37

Пес тоже не входит. Он лежит у двери в комнату и ждет. Чего ждет? Возвращения Потного и Перечницы. Разумеется, ему хочется, чтобы Пом опять была с ним. При одной мысли о ней сердце его начинает бешено колотиться. Но еще ему хочется видеть, какие лица будут у тех двоих, когда они оценят размах его мщения. Перечница, конечно, упадет в обморок. Потный, вполне возможно, его убьет. Что ж, будь что будет. Он сделал то, что должен был сделать.

Его друзья ушли. Им надо было позаботиться о других квартирах. Пес предложил свою помощь, но все понимали, что ему хочется остаться и ждать.

— Нас и так много, — сказал Гиеныч.

— А это тебе кое-какие припасы.

Жермен вытряхнул то, что оставалось в узле, в котором принесли украшения для комнаты Пом.

И вот Пес один в разгромленной квартире. Пахнет гарью, сажей, вареньем, плюс множество дружественных запахов (собачье-кошачья смесь), которые придутся не по вкусу Перечнице. Она сочтет их «негигиеничными» и упадет в обморок второй раз. По крайней мере Потный второй раз его не убьет. Если ты мертвый — ты мертвый. Превращаешься в дерево, и больше ничего с тобой не может случиться. Но сейчас Пес чувствует себя до ужаса живым. Он не может не думать о Пом. Он не может заставить свое сердце биться ровно. Комната Пом как будто уснула. Запах цветов парит над всеми остальными. Пес ждет.

Глава 38

Он ждал три дня. На третий день где-то за полдень во входной двери повернулся ключ. И все пошло совсем не так, как предполагал Пес.

Он сидит посреди того, что было столовой-гостиной-«ливингом», как Наполеон после сражения, когда солнце заходит и все лежит в развалинах. Входная дверь хлопает. Сейчас войдет Потный или Перечница. Псу совсем не страшно. Первой на поле боя появляется Перечница. Он встречает ее твердым взглядом. Но Перечница его не видит. Можно подумать даже, она вообще ничего не видит. Это как будто больше не Перечница. Ни малейшей реакции. Она бледная, как смерть. На лице ее следы невыразимой муки. Слезы прорыли на нем целые овраги. Она ступает по хрустящим обломкам, как сомнамбула. Она направляется в комнату Пом. А вслед за ней входит Потный. Тут уж Пес в шоке. Неужели это тот же человек? Во-первых, никакой он больше не вареный рак. И потом, он как-то обмяк: из мускулов словно выпустили воздух. Лицо запало, так что смотреть страшно, губы белые, крепко сжаты, а расширившиеся глаза лихорадочно блестят. Он тоже ничего вокруг не замечает. Он несет какое-то старое одеяло и в свою очередь идет в комнату Пом. А Пом? Пом? Пом? Где Пом? Пес выглядывает в прихожую: никого. За дверь: никого. На лестничную клетку: никого.

— ПОМ? ПОМ!

Пес бросается в комнату девочки. Потный положил одеяло на кровать. И Пом — а в одеяле была именно Пом — лежит на кровати с закрытыми глазами, маленькая-маленькая, худая-худая, до того худая, что насквозь просвечивает. И первое чувство Пса — точно то же, что он испытал при виде Черной Морды после того, как белая дверь, перекувырнувшись в воздухе…

— ПОМ!

Он вскочил на кровать, кинулся к Пом и лижет ее, лижет, лижет… Пока она не открывает глаза.

— А! это ты…

Ее шепот был не слышнее дыхания, такой слабый, что он сперва не поверил своим ушам. Только замер. То есть совершенно замер. И на этот раз вполне явственно услышал:

— Привет, Пес. Скучал?

А больше он ничего не слышал. Сперва потому, что его обхватили руки Пом, а потом Потный закричал:

— СМОТРИ! СМОТРИ! ОНА ОТКРЫЛА ГЛАЗА! ДВИГАЕТСЯ! ГОВОРИТ!

И тут вдруг мир перевернулся. Потный хватает Пса, прижимает к груди, как лавандовый мясник, осыпает поцелуями, за ним Перечница, потом опять Потный, и, наконец, Пом заявляет:

— Я еще и есть хочу — голодная как волк!

Эту ночь он проводит с Пом. Она объясняет ему все. Увидев пустую конуру, она тут же объявила им голодовку. Сначала они отпирались, утверждали, что она сама виновата, должно быть, плохо закрыла конуру и прицеп. Но Пом стояла насмерть. Они тоже. Однако когда так прошла уже неделя, они забеспокоились. «Понимаешь, они ведь меня любят. Да и я их люблю. Просто надо, чтоб они и тебя любили, вот и все». Короче говоря, в тревоге за Пом они поместили объявления о розыске в куче газет. «Теперь ты знаменитость, Пес, как бандит какой-нибудь, везде твой портрет». А потом, поскольку объявления ничего не дали, а Пом по-прежнему крошки в рот не брала, они вернулись туда, где Пса отдали шоферам. «Настоящее расследование, честное слово, как по телеку». Но никаких следов не нашли, а Пом все таяла. А они все ближе были к отчаянию.

— Пока в конце концов не решили ехать домой, потому что я слишком ослабела. Они хотели положить меня в больницу. Вот, Пес, теперь ты все знаешь.

Она держит в руках портрет Пса. Склоняет голову набок.

— Это ты, да? Очень красиво! Но знаешь что, Пес? В жизни ты красивей.

И оглянувшись вокруг:

— Смотри-ка, а в комнате какая красота. Никогда так здорово здесь не было. Хорошо нам тут будет спать — тебе и мне.

Глава 39

Ну вот. И теперь мы спокойно переходим в будущее. Пом скоро поправится. Потный и Перечница окончательно признают Пса. Перечница — потому, что он спас Пом, а Потный — потому, что собака, способная в одиночку превратить квартиру в руины, — это он уважает! Нет, правда — сила! Он уши прожужжит всем своим друзьям:

— Потрясающе! Пес-то — пришел километров за пятьсот, даже больше. А в квартиру входим — ну чисто Пирл-Харбор после японской бомбардировки!

Все это произошло не так уж давно. И сейчас Потный готов ждать хоть по двадцать минут у каждой шины.